|
"Новая Газета", №74, 25 декабря 2000 года. Наши правители похожи на букет напитка  Помню, как герой знаменитой в 60-е годы пьесы Леонида Зорина «Варшавская мелодия» объяснял своей подруге, чем отличается настоящее вино. Остается «послевкусие». Но это только от хорошего вина. От плохого во рту остается одна оскомина. Или ничего нет — ни вкуса, ни послевкусия. Только головная боль поутру В политике примерно так же. У горбачевской перестройки вкус был богатый, но несколько неопределенный. То ли «обновление социализма», то ли переход к капитализму, не то «истинный ленинизм», не то «общечеловеческие ценности». Немножко демократии, гласности и обязательная ностальгия по царскому самодержавию. Вера в неколебимую «жизненную силу» Коммунистической партии, а в итоге отмена руководящей роли и роспуск этой самой партии. Слишком много всего. Зато было очень выразительное послевкусие. И этим послевкусием оказался Ельцин. Все лишнее испарилось, осталось главное. Номенклатурная приватизация, дележ собственности, разворовывание национального достояния. То есть все эти элементы были и в перестроечном «букете», но тогда все было густо смешано с ароматом демократических надежд и предвкушением справедливости. Вот у Ельцина вкус был резкий, порой несколько неожиданный, грубоватый, но всегда выразительный. Ликвидация Советского Союза, запрет Коммунистической партии, расстрел парламента, подтасованный референдум, авторитарная конституция, бурный рост бюрократического аппарата и столь же стремительное развитие коррупции, подкупленная оппозиция и, конечно, приватизация, приватизация, приватизация. Ельцин выразил то главное, что было заключено в перестройке, но в чем до конца не решались признаться себе сами ее идеологи: речь идет о создании на базе старой номенклатуры новой буржуазной элиты. Буржуазия, ясное дело, получилась не ахти, но какой еще она могла быть, учитывая ее происхождение? Номенклатурная система преобразовалась в ходе кризиса, и преобразовалась успешно. 10% населения овладели всем, что есть в стране ценного, теперь захваченное надо было охранять от всех остальных. И друг от друга. Послевкусием Ельцина оказался Путин — человек, выражающий глубинную сущность ельцинщины так же, как Ельцин выразил окончательный итог и смысл перестройки. Опять же многим поклонникам прежнего президента это пришлось не по вкусу — точно так же, как деятелям 80-х годов не по душе были эскапады Ельцина. Здесь, впрочем, есть что-то фрейдистское. Больше всего нас раздражает и смущает, когда выявляются наши собственные скрытые пороки. И уж если мы обнаруживаем их в ком-то другом, мы осуждаем подобное безобразие особенно рьяно. Но, опять же, кто лучше полицейского функционера справится с охраной наворованного имущества? Другое дело, что, может, и он не справится. И между своими продолжаются разборки, и пирог стал слишком маленький, на всех не хватает. А что, разве могло быть иначе? Березовского не жалко. Да и Гусинский не то чтобы совсем невинная жертва. Ведь дело не в свободе прессы. Власть кремлевская даже и слов таких не понимает. Дело в другом. Березовский и Гусинский сами превратили подвластные им медиаструктуры в мощный пропагандистский инструмент, в орудие борьбы за власть. И победители хотят это оружие иметь надежно в своих руках, иначе стабильности не будет. Свобода слова может, конечно, погибнуть, но не в результате преднамеренного убийства кремлевскими злодеями, а как случайная жертва, сраженная шальной пулей в перестрелке между двумя бандформированиями. Может, кстати, и выжить. Ибо критика как таковая пока власть не сильно беспокоит. Отличие ельцинского режима от советского именно в том и состояло, что он научился «репрессивной терпимости». Если у вас есть право голоса, но нет права на что-то повлиять, зачем лишать вас удовольствия опускать бумажки в урны? Если пресса не может контролировать власть, с чего бы власти стремиться контролировать прессу? Режим Путина это тоже усвоил, в этом смысле ельцинская эра продолжается. А потому не пытаются все подряд задавить, а бьют по конкретным целям, устраивают зачистки, спецоперации. Скорее всего и зачищают не тех, и цели выбирают ложные. Но это выяснится лишь задним числом. Уровень компетентности путинской команды по определению не может быть выше уровня ельцинской. Ниже — может. Точно так же, как ельцинская команда, как ни старалась, выше уровня горбачевского ЦК КПСС подняться все равно не могла. Какой вкус у самого Путина? Интеллигенции кажется, что это вкус страха. Но интеллектуалы ошибаются. Это не Путин страшный. Это они привычно боятся. Легко испугать тех, для кого страх — нормальное состояние души. Впрочем, почему речь только об интеллигенции? Страх — это наша национальная традиция. Просто интеллектуалы, как положено, выражают общую идею. Но даже если страх перед начальством и есть наша столь трепетно лелеемая и столь долго разыскиваемая национальная идея, эта идея не становится более верной оттого, что является массовой. Прошлый год показал несостоятельность надежд, связанных со сменой главного начальника. Наступающий год покажет необоснованность страхов. Бояться «нового 1937 года» могут лишь те, кто не знает правду о старом. 1937 год тоже был «разборкой между своими», но тогда «своих» было два-три миллиона. Сейчас «своих» от силы две-три сотни. Советский режим 20-х годов в этом смысле был куда демократичнее нынешнего. Но именно потому и репрессии оказались массовыми. Сейчас нам это не грозит. Кстати, а почему мы с таким ужасом вспоминаем именно 1937-й, а не, скажем, 1930 год? Как интеллигенция, попавшая под нож в 1937 году, не заметила массовых расправ над крестьянством за семь лет до того (а может, даже приветствовала эти расправы), так и журналисты либеральных изданий семь лет назад радостно аплодировали, видя, как безоружных людей в Москве косят из пулеметов. Странная особенность людей, поддерживающих государственные репрессии: они начинают осуждать подобную практику только тогда, когда та начинает задевать «своих». Хотя «своих» всегда меньше. Неудобных власти телеведущих никто не расстреляет, а если их на месяц-другой отлучат от эфира — им же самим это в конечном счете пойдет на пользу. Будет время почитать умные книги. Будет возможность поразмышлять над жизнью. И заниматься они этим будут не в Лефортовской тюрьме или в комнате дворника, как диссиденты предыдущего поколения, а в комфортабельных московских квартирах. За ними не придут, поскольку сама власть забудет о них, как только погаснет экран. Страх перед властью пройдет. Потому что на самом деле боится именно власть. Сама еще толком не понимая, чего боится. Что после Путина? Кто? А главное — зачем? У самого Путина нет вкуса, есть только ельцинское послевкусие. Оскомина будет. Головная боль будет. А удовольствия никакого. И вспомнить нечего. Безвкусный режим начала 2000-х годов есть завершение политического цикла, начатого перестройкой. Обидно, конечно, но логично. Новый политический цикл еще не начался. Хотя, похоже, ждать осталось не так уж долго. Борис КАГАРЛИЦКИЙ 25.12.2000 |
