|
"Новая Газета", №71, 14 декабря 2000 года. Желания у органов — прежние, возможности — увы. И это опасно! Спецслужбы существуют в любом государстве. Вопрос в том, каковы их функции и какова их ответственность перед обществом. В конце 80-х годов российская «демократическая интеллигенция» испытывала острейшую ненависть к спецслужбам, причем на эмоциональном уровне не делалось никакого различия между политическим сыском и, скажем, контрразведкой. И в самом деле — если наше государство было «империей зла», то все, кто его защищал, должны были считаться злодеями, даже если защищали его не только от диссидентов, но и от иностранной разведки или от контрабандистов и наркоторговцев. Парадоксальным образом эта неприязнь «демократов» к спецслужбам оказалась одним из важных препятствий для реформы органов госбезопасности. Для успешного преобразования подобных структур нужно разобраться в их реальном функционировании, в том, какие функции и структуры являются общественно опасными, а какие, напротив, социально необходимыми. На самом деле первая половина 90-х оказалась временем, когда, с одной стороны, спецслужбы постоянно публично ругали и унижали, а с другой — ничего в них принципиально не менялось. Еще один исторический парадокс состоит в том, что наиболее серьезные попытки реформировать систему госбезопасности и ввести ее деятельность в строго очерченные законом рамки предпринимались именно во времена «коммунистического режима». Уже замена Ежова Берией означала усиление внешнего контроля над репрессивным механизмом, хотя для миллионов жертв ГУЛАГа мало что изменилось. Первая реформа системы госбезопасности была осуществлена во время хрущевской оттепели и, что бы мы теперь ни говорили, была достаточно успешна. Советским начальством в тот момент руководили не демократизм и человеколюбие, а элементарный инстинкт самосохранения. После того как при Сталине «органы» истребляли партийную элиту целыми съездами, стало ясно, что репрессивные структуры не должны быть непосредственным инструментом борьбы за власть. «Разборки» в Центральном комитете и Политбюро продолжались и после этого, но вопросы решались среди своих, политическими методами. Убитых больше не было. Кроме того, была предпринята попытка законодательно урегулировать деятельность спецслужб и подчинить ее определенным правилам. Эти правила в целом соблюдались, хотя и не на сто процентов (на все сто закон не соблюдает ни одна спецслужба). И все же для советского общества это было огромным шагом вперед. В условиях формальной законности массовые аресты стали помимо прочего технически невозможными. Насчет закона надо, конечно, сделать оговорку. Легко было его соблюдать в условиях, когда партия сама для себя законы писала, сама координировала их исполнение. В конце концов 70-я статья Уголовного кодекса РСФСР давала огромный простор для репрессий «в рамках закона». Да, без ордера прокуратуры нельзя было проводить обыски, не говоря уже об арестах. Но какой же советский прокурор рискнул бы отказать в ордере «товарищам из органов»? И все же это был шаг вперед. Ордер хоть как-то надо было обосновывать, даже у политической полиции появилось какое-то элементарное правосознание, не говоря о том, что отныне репрессивная машина работала довольно медленно (по сталинским меркам, конечно). Я имел возможность испробовать на себе работу этой системы в 1982 году в качестве обвиняемого по 70-й и довольно экзотической даже для того времени 72-й статье (антисоветская организация). В Лефортовской тюрьме было чисто, сытно кормили, следователи разговаривали «на Вы». Пугали, конечно, но это законом не запрещается. Во время допросов в союзном следственном управлении даже поили чаем. «Приятно иметь дело с политическими, — рассуждал следователь Гарус, предлагая мне печенье. — Политические — люди интеллигентные, с ними интересно поговорить». Я ответил, что «клиенты» КГБ вообще, по определению, должны обладать некоторым интеллектальным уровнем. «Необязательно, — возразил мой собеседник. — По-разному бывает». Тут я вспомнил слова другого следователя — капитана Балашова из московского управления, который утверждал, что ему совершенно все равно, кого допрашивать, было бы указание. Впоследствии Балашов сделал большую карьеру при Ельцине, ему, уже в качестве руководителя всего следственного управления КГБ, в 1993 году поручено было разбираться с «коммунистическими мятежниками» и «просоветскими элементами». Видимо, у каждого был свой вкус. «Нет, правда, политические дела — это очень хорошо. Люблю допрашивать интеллигентных людей», — закончил следователь Гарус и обаятельно улыбнулся. Во времена Горбачева был сделан следующий шаг. Судебная система и прокуратура в годы перестройки почувствовали ослабление контроля и стали проявлять некоторую самостоятельность, а уж адвокатура по-настоящему осмелела. На собственном опыте я наблюдал это, когда судился с «Комсомольской правдой». Газета опубликовала статью с нападками на «неформалов», где несколько абзацев были просто переписаны из обвинительного заключения по моему делу. Переписать умудрились самые нелепые фрагменты, которые даже в начале 80-х вызывали у следователей некоторое смущение (из них получалось, что свои статьи и книги я вроде как писал не сам, а мне диктовали их не то ЦРУ, не то «Интеллидженс сервис»). Естественно, я подал в суд, а судья затребовал доказательств. Газетчики откровенно признались, что им в отличие от меня текст действительно надиктовывался сотрудниками спецслужбы, которые в суд, естественно, не явились. Процесс был выигран. «Комсомолка» опубликовала опровержение — к огромному удовольствию не только моему, но и журналистов. Надо сказать, что к концу 80-х в самих «органах» появилось новое поколение работников, которых мало привлекал политический сыск. Уровень их правосознания был на порядок выше, что проявилось и в достопамятном августе 1991 года. Вопреки страхам «демократической публики» никаких массовых арестов не последовало — в том числе и потому, что сами работники госбезопасности, зная историю, не особенно рвались оказаться в роли Берии или Ежова. После «торжества демократии» спецслужбы многократно переименовывались и формально реорганизовывались. Теоретически можно было бы ожидать, что произойдет окончательная деполитизация органов госбезопасности. Можно было бы даже предположить, что отныне их деятельность будет протекать исключительно в рамках законов, а сами законы станут реально защищать права личности. Но не тут-то было! Прежде всего спецслужбы и всевозможные «силовые структуры» начали плодиться и размножаться. Любая государственная организация при малейшем поводе и без стала создавать собственную службу безопасности. Это стало символом престижа, доказательством статуса. Тем временем росли как грибы и частные охранные агентства. В отличие от аналогичных западных контор их деятельность не ограничивается защитой собственности и личности клиента. Одна часть охранных структур представляет собой легализованные бандформирования, другие, напротив, смахивают на приватизированное советское КГБ, только в уменьшенном масштабе. Ясное дело, частные конторы не только пополнялись профессионалами из советских спецорганов, но и устанавливали тесное взаимодействие с соответствующими государственными организациями. Тем самым явочным порядком государственный сыск приватизировался. В том числе и сыск политический. Все это сопровождалось массовым исходом профессионалов из «органов». С одной стороны, престиж службы упал, материальные выгоды уменьшились. А с другой — спрос на бывших чекистов был огромным. Откуда было взяться новым менеджерам в капиталистической России? Партийные боссы имели связи и влияние, которое легко конвертировалось в собственность. Но текущим управлением заниматься они не привыкли. Хозяйственники, «красные директора» в спешном порядке перековывались в «промышленников и предпринимателей», но руководили, как правило, по-старому. Выходцы из комсомола умели воровать и спекулировать, но на крупные проекты им размаха не хватало. У военных была дисциплина, но не было инициативы и привычки к самостоятельному принятию решений. Именно выходцы из КГБ имели то, что требуется для успеха в рыночной среде: соединение дисциплины и надежности со способностью к самостоятельным решениям. Для русского капитализма «гэбэшная» выучка стала заменой пресловутой «протестантской этики». Энергичные представители среднего поколения чекистов на протяжении 90-х годов переходили в частный сектор, их заменяли новички, не имевшие профессионального опыта, а главное — не имевшие возможности учиться у старшего поколения, которое дружно осваивало новые роли в жизни. Это привело к резкому падению не только профессионализма, но и к исчезновению даже тех этических стандартов и той юридической культуры, которыми все же обладали чекисты позднесоветского времени. В итоге психологический тип сотрудника органов приблизился не к «западному профессиональному стандарту», а скорее к образцу сотрудника НКВД 30-х годов. В итоге десяти лет «демократических реформ» мы получили ситуацию в органах госбезопасности, которая, в сущности, хуже, нежели во времена Брежнева. Органы опять востребованы как инструмент политической борьбы. Только теперь это не борьба господствующей партии против диссидентов, а разборки внутри правящий клики. Пока у руля Березовский, разрабатывают людей Лужкова, тщательно собирают компромат на неугодных губернаторов, развертывают спецоперации против Гусинского. Но вот Березовский выпадает из игры, тотчас он сам становится объектом разработки. Вместе с Гусинским, которого никто не собирается реабилитировать. Поскольку правящие круги постоянно разобщены, та группа, что контролирует органы, имеет важнейшее преимущество во фракционной борьбе. Составляются аналитические записки для одних начальников, посвященные тому, как им следует эффективнее бороться с другими начальниками. Пытаются узнать, кто инициировал ту или иную «враждебную» статью. И сами проталкивают в прессу «свои» публикации, организуют утечки, не брезгуя даже разглашением государственной тайны. Собирают информацию о контактах «клиентов», вербуют осведомителей, в том числе и на телевидении, в прессе. Подкупают «нужных людей». Но старая советская система «стукачей» рухнула, все приходится создавать заново, тем более что мотивации, которые заставляли советского человека становиться «стукачом», уже не действуют. Получаются конфузы — вроде истории, когда спешно переброшенный из Питера чекист безуспешно пытался завербовать журналиста из газеты «КоммерсантЪ-Daily». Обнаружилось, что ленинградец даже встречу своему «клиенту» не мог толком назначить, ибо столицу не знает. В итоге о методах работы спецслужб и об уровне их профессионализма узнает вся страна. Но ничего, рано или поздно научатся. Если не методам агентурной работы, то хотя бы топографии. До арестов и расстрелов дело, правда, не доходит. Времена другие. Но обыски и «маски-шоу» в офисах «разрабатываемых» компаний стали уже нормальным делом. Как заметил один из спецслужбистов, «маска» стала формой защиты от общественного мнения. Люди в масках не боятся, что их опознает мафия, поскольку многие из них с бандитами и без того коротко знакомы. Просто маска создает ситуацию анонимности, безответственности и безнаказанности. А кроме того, порой за масками скрываются такие рожи, что их лучше вообще не показывать. Надо сказать, что «разрабатывать», например, журналистов безопаснее, нежели бороться с организованными преступными группировками. Журналист может скандал устроить, статью написать, но от этого еще никто не умирал. А от бандита можно и пулю получить. В подобной ситуации нет и не может быть никаких правовых норм, никакого контроля — даже в том виде, в каком он существовал при советской системе. Тогда «органы» по крайней мере контролировала партия, наученная горьким опытом 1937 года. Теперь нет политической структуры, которая была бы способна извне прислеживать за тайной полицией. И нет демократических институтов, которые бы защитили общество от политического сыска. Написав все вышесказанное, я неожиданно поймал себя на мысли: «Ну хорошо, правящие круги между собой разбираются, офисы друг другу вскрывают, компромат коллекционируют. Но мне-то что до этого? Может, так даже лучше? Пусть бьют друг дружку!» Соблазн такой логики велик. Наверняка так рассуждает большинство населения. И все же ситуация несколько сложнее. Если бы политический сыск был ограничен именно олигархами и начальниками, то это было бы проблемой, точнее наказанием самих олигархов и начальников. К сожалению, в жизни все иначе. Стихия беззакония не знает границ. Более того, если журналиста, работающего на олигарха, проще «взять в оборот», нежели бандита, то рабочего активиста где-нибудь в провинции — легче, чем столичного журналиста. Структуры, набирающиеся опыта во внутриолигархических разборках, вполне могут использовать те же методы и по отношению к рядовым гражданам. Точнее, уже используют, только об этом мы знаем еще меньше. Ибо олигархи публично жалуются друг на друга и на «органы», а рядовой гражданин твердо знает, что жаловаться некуда и некому. А потому молчит. Использование спецподразделения «Тайфун» в 1999 году против рабочих в Выборге — образец того, как методы, опробованные в схватках между олигархами, получают применение в «классовой войне». Разница лишь в том, что «маски-шоу» в офисах банков обходятся (пока) без крови и мордобоя, а десант на территории Выборгского целлюлозно-бумажного комбината сопровождался стрельбой на поражение. Готов биться об заклад, что это только начало. Пока мы молчим, нас можно игнорировать. Не претендуя на власть, мы тем самым гарантируем и собственную безопасность. А ругать олигархов или Кремль можно нынче не только на кухне, но и на Красной площади. И даже в газетах. Начальство теперь даже своеобразный кайф ловит, читая в оппозиционной печати про свои художества. Только откуда у нас столь твердая уверенность, что подобная «демократия» лучше брежневского «тоталитаризма»? Борис КАГАРЛИЦКИЙ 14.12.2000 |